| factum est factum. - коксы, сколько он себя помнит, существуют на пособия, которые государство дисциплинированно выплачивает на хуеву тучу приемных детей. салливан – их первый и единственный родной ребенок. дети, так-то, человеческий вид обретали только накануне визита социальных служб, в остальное время что предкам, что старшему поколению на родного и приемышей было как до спутника сатурна. - в 18 лет в числе последних со скрипом проходит вступительные в старшую медецинскую школу, заодно влезая в долги. скоро понимает, что одновременно блядовать и оплачивать учебу получается как-то хреново. бесчисленные подработки хода делу не дают. легче становится только после поступления на постоянную службу в florida hospital orlando, отнюдь не из-за охуительной зарплаты санитара, а из-за дружбы на уровне ширинки со старшей медсестрой, которая имела обыкновение забывать ключи от склада где не попадя. - он варит кислоту и варит ее бессовестно – окончательно он охренел годам к 27. чуть позже его возьмут, отстранят, а еще месяцев через пять, после вынесения приговора и жирной печати "условное" на всей его паганой биографии, общество сделает аборт. никому не стало лучше: ни расстроенным клиентам, ни старшей медсестре, которая до сих пор атакует его сопливыми звонками, ни салливану раймонду коксу, который каждое утро натягивает сапоги по колено и идет вышибать коровам и овцам мозги.
Чайник лязгает кнопкой, черно-белый Уинстон Черчилль улыбается беззубым [закрашенным] ртом с холодильника. Он перезаряжает, кнопка снова нетерпеливо щелкает и прочно закрепляется в нише "ну еб твою мать". На маленькой кухне в застиранной майке – Салливан Раймонд Кокс – нескладная оглобля, занимающая слишком много места. На фоне грязных чашек, пустых спичечных коробков, засаленных колб, старой швабры, да вообще на фоне всего разваливающегося быта, Салли Кокс – ебаный Гулливер. СПИДом не заразишься, если гостями жрать аскорбинки. Глотай, короче. Он запивает. Коксы, сколько он помнит, - шапито оборотней: раз в месяц Салли и пять-шесть [количества варьировались, суть оставалась прежней] босяцких братьев-сестер из чумазых, необласканных упырей превращались в розовощеких, сытых, ухоженных пупсов. Рубашки с накрахмаленными воротниками, челки – под линейку, бисер, велюр, ебучие подтяжки. И Анна Кокс, в стареньком, но опрятном розовом кардигане, говорит: «Это Билли. Он у нас младшенький». Салливана все это подзаебывает по самое не хочу, подзаебывает мать, которая сорит строками из псаломов по делу и без, подзаебывает орда орущих, капризных, сучных отпрысков, до которых никому нет дела, подзаебывает облагороженный житейской мудростью отец, на деле просто мудила и неудачник. В один из линялых дней, в котором пилось, не жилось, но требовалось подтопить, он признался, что из всей бригады приемышей, которых за 18 лет жизни в отчем доме он навидался больше двух десятков, для него существовала только Хлоя, остальных он хуесосил не зря. Хлоя даже согласилась уехать с ним, он не хочет и не будет вспоминать, почему именно там все не сложилось. Жизнь пошла на днище как-то с самого начала, потом был странный, мутный год в трейлере на окраине, с которого до коллежда шлепать было как раком до Китая; год вечной нехватки денег, пустых холодильников и колес. Много колес. Где-то в это время жизненные приоритеты окончательно закрепились в нишах «блядок», «кислоты» и «поебать, что будет завтра». Но не так уж поебать, если подписывался на дневные, ночные, праздничные - какие угодно - смены в старшей школе, лишь бы совсем не скатиться. Дела наладятся, а если нет - есть Ксанакс. Звонок раз в неделю для матери - традиция с тех самых пор, он цокает, дакает, но трубку почему-то не кладет, а ложит, с мыслями о том, что на все это тоже давно пора положить большой и жирный. Но он же конченный. Совсем-совсем. И когда она позвонит через неделю, он снова поднимет трубку. Ей нет дела, что он вылез-таки из грязи, что сменил трейлер на однушку возле Уинтер парка [не без помощи колб на кухне, в которых смешивал прекурсоры], ей до лампы, что он уже месяц не может дозвониться до Хлои, она говорит, что Господь над ней сжалился и псориаз ее больше не беспокоит. Она говорит: "Будь умницей, Салли, чтобы мы тобой гордились". Салли старается как может, Салли дышит в затылок медсестрам в ординаторской во время ночных смен, Салли набивает карманы седативными, Салли в угаре шлет одну-вторую-третью по утру из своей кровати и кисло щурится на скрипы возражений. Ему на них так же до лампы, как им - до него. Хорошая жизнь с более просторной хатой и машиной на ходу кончается быстрее, чем он успевает к ней привыкнуть. Обыски, дознания, его вроде как сдала та рыжая новенькая сука, но какое теперь дело, если ему сроком дали как серпом по яйцам. Все отложенное в банку из под сахара в старом трейлере идет на оплату услуг адвоката, и имущество - туда же. К концу 2016 единственное, что ему остается, радоваться, что не моется хозяйственным мылом и не боится за ним нагибаться. Свобода отобрала у него все, что когда-то сама подарила - без остатка. Ебучие коровы. Молчаливые трупы. Кислоты ровно столько, чтобы закинуться самому. Засраный мотель с припаркованным на заднем дворе трейлером, с которым так и не смог расстаться и слишком длинные 24 часа в сутки. Привет, мам, можешь гордиться. | |